Masguda I. Shamsutdinova's site

Он был подснежником photo by Gus Tombros was taken in La Conner, Washington on Swinomish Indian reservation. Я почти не помню отца. Мне было шесть лет когда он умер. Ему было всего 38 лет. Он оставил нас мал мала меньше. Брату Масгуту было 14 лет, сестре Рахиле 10, и младшей сестре Залифе – 2 года. Я не могу отличить, воспоминания, рассказы об отце, или то что я сама была свидетельницей или соучастницей. Мне кажется, что однажды он меня вел за руку к центру деревни. И остановился у забора Нажии апа. Он тяжело дышал. Мне, наверное, было около четырех лет. Что-то он показал в сторону болота, чтобы прервать мое внимание от него. Болото было напротив нас, через дорогу. Я всегда боялась этого болота. Оно было в конце огорода моего дяди Мансура, брата моей мамы. Это болото было необыкновенно красиво какой то мистической красотой. Мне казалось, что оно висит в воздухе как мираж. Деревья росли вокруг и в болоте, я никогда не видела больше таких видов деревьев вне пределов нашей деревни. Болото было живое всеми возможно болотными живностями. Когда я брала в ладони воду, чтобы рассмотреть эти живности я изумлялась такому количестому разностей болотной жизни. Вода была изумрудного цвета. Никогда больше я не видела такой цвет в моей жизни. Какие-то необычные цветы, растения покрывали поверхность его. Когда-я проходила мимо этого болота, я старалась держаться подальше от него, ближе к моим родственникам. Благо вся деревня была построена и обжита моими родственниками по материнской линии. Мой отец учил меня всяким плохим стихотворениям. Вся деревня наизусть знала, сочиненные им, или запомненные от кого-то такмаза. Повторяя за ним, но не понимая смысл, я повторяла перед гостями, на клубной сцене, и просто, кто просил. Все хохотали, восхищались мной. Я, не вникая в смысл, произносила их, когда меня просили. Одно из фольк его стихотворении, когда два деревенских жителя решили поехать к русским, чтобы изучить русский язык. Они знали только два слова, “да” и “нет”. По дороге они увидели труп и сообщили полиции. Их допросили. Вы убили? Да. Они были посланы в тюрьму, и в тюрьме отвечали только двумя словами. Да и нет. И моя мама была очень озабочена этим стихотворением, и решила дополнить мне словарный запас двумя другими словами - курица, и улица. Но до конца своей жизни так и не знала, которая из них курица. Которая улица. Когда я произношу слово “курица”, я всегда вижу нашу улицу, и почему-то пыльную. Хотя столько дождей я месила на нашей улице. Почему не другим словам моя мама не учила, наверное, не знала других. Хотя знала на немецком языке знала как считать до десяти. , она находила поэтическую красоту в ритме этих слов: курица и улица, улица и курица. Очень красиво звучат для моих ушей. Поэтесса тоже называется. Это как в анекдоте: Сидит чукча возле чума и видит пролетающий вертолёт. - Вертолёта пролетела, скоро белый человека придут, водка пить будут, чукча морду бить будут, жену в чум поведут… Экспедиция называется… Однажды я отказалась читать папино стихотворение перед его столичными гостями, они были из районного центра, за что полетела со стула, которое часто служила мне сценой. Это мне мама рассказала, и долго хранила обиду на отца, что он шлепанул меня. Мама не разрешала бить детей, кричать на нас. Мы росли в очень спокойной и мудрой обстановке, благодаря мой прекрасной матери. Отец, видимо из-за его сердечной болезни, был нервным. И только мама держала его в комфорте, уступая ему во всем. Когда касалось детей, она была неприступна, и не потакала его болезненному состоянию. Мама рассказывала, что я была его игрушкой. Будучи смертельно больным, он видимо хотел что-то важное вложить в меня. Но я не помню ничего. Я всегда чувствую его, когда достигаю какого-то успеха. Успех не приходит сам собой, очень важно выбрать из миллионов возможностей только один шаг. Как он смог втолкнуть в меня о важности правильного шага. Читал ли книги, водя за руку, рассказывал ли о каких то необычных вещах. Как будто он со мной и за мной. То же самое происходило, когда я писала диссертацию о пророке. Мухаммад с отцом были со мной. Перед смертью он попросил воды из Серебряного источника. Мой брат принес эту воду и успел напоить нашего отца. Это растушевывает мою боль. Шамселислам было его имя, данное его отцом. Его маму, мою бабушку звали Фазыйла, дедушку Шамсутдин. Я люблю старые татарские имена, как мамино Рафига, ее мамы Шамсинур, ее папы Ризван. Всех тетушек, дядей. Кажется все красивые имена даны были моим тетям, дядям, двоюродным, троюродным и т.д.родным сестрам и братьям. Мой отец был деревенским фельдшером. Он имел среднее медицинское образование. Только и всего. В его время ни лекарств. Но его любовь к людям была настолько сильная, что люди верили и платили той же любовью ему. Больной излечивался от его вида. Мама говорила, что он определял болезнь по цвету лица, глаз, ладони, цвету кожи, по запаху человека. Доктора из городов приезжали консультироваться с ним. Он был очень популярен на долгие расстояния. В годы учебы в консерватории, где уже прошло после его смерти 20 лет, при возвращении домой через села, люди, узнавали черты отца во мне совершенно в далеких деревнях от нашей деревни. Он лечил всех. Только сам себя не сберег. Нельзя сказать, что несберег. Видимо болезнь была неизлечима. Моя мать была старше его на четыре года, маленькая, с серо-зелеными глазами, все лицо покрыто послеоспенными следами, и он ее полюбил. В папину деревню Ново- Казанчи никому невест не выдавались из деревни, где мамина деревня. Папина деревня считалась горячей, характеры были вспыльчивыми. Никакой обиды не прощалось. В маминой деревне недружественный взгляд соседки был трагедией. Выясняли долго, в чем дело. Сначала мужья, они сговорчивее. Типа, за что твоя жена на мою жену посмотрела косо. Затем они вели на примерение своих жен. А причина то была самая безобидная, чей-то козел съел чью-то посадку. Или гусь ущипнул ребенка. А в папиной деревне зло подавлялось кулаками, топорами, вилами. Ново-Казанчинцы совершенно отличаются от Кшлау-Елгинских. Кшлау-Елга значит река для зимовки. У этого имени своя история. Мой папа был первым, кто нарушил традицию, взяв мою маму из моей деревни Кшлау-Елга. Его авторитет был настолько стабильным, что Шамсинур дау ани (большая мама) не смогла противостоять. Отдала свою зеленоглазую дочь буйному татарину. Что мои предки татары, я нашла по дедушкиному документу. Там четко написано, про мою дедушку, что он татарин.. Папа был записан уже башкирином в паспорте. Шла национальная политика СССР. Мне кажется, что это был отец, кто дал мне первый страх. Я не помню ситуацию, где я была, с кем была. Я помню, что был рассказ о сталинских тюрьмах, где пытали людей. И помню, что был рассказ, как потолок спускался на человека и раздавливал его в кашу. Я всегда представляла потом, что страх, это спускающийся потолок. Я помню, что было это рассказано шепотом. И помню, когда я была увидена, рассказ прекратился. Я большая любительница сайко фильмов, но не один из них не дал мне того ощущения, что я испытала тогда. И чувство, что я должна была не знать что-то, что было от. Моя мама рассказывала, что отца однажды арестовали, за то, что он с друзьями в складчину купил лошадь, для мяса. Всегда кто-то предает самого святого. Как Иисуса Христа предал его любимый ученик. И мой отец был предан. И наверное это было до моего рождения, сталинское время. Но тот рассказ со спускающимся потолком, должно быть услышано мной в конце пятидесятых годов, и Сталин был Мертв. Но страх не покидал так долго мою напуганную деревню. Это была моя деревня моей матери. По отцовской стороне мужчины были бравые, женщины очень статные и красивые. Дед моего отца вступил в проблему с царской полицией из- за того, что соседние русские деревни начали вырубать леса, которые находились во владениях Ново-Казанчинской деревни. Он вскочил на подводу, и начал выступать за правду. Не знаю на каком языке. Наверное было понятно из без русского, что он был очень рассержен, и его с другими односельчанами забрали в Бирскую тюрьму. Продержали несколько дней и потом отпустили. Смогли значит доказать правду. У отца был такой же характер. Он был очень стойким, если он знал, что он прав. Но в то же время он владел качествами Ходжи Насреддина, что мог расслабить напряженную ситуацию. Моя тетя Гелдерайхан, моего отца старшая сестра рассказала много истории, которых помнила очень много. В отцовское время, да и помню в свои студенческие годы мы имели много никчемных собрании, которые мы должны были посещать. Народу было скучно, представители районного коммунистического руководства рассказывали как идти к светлому будущему. На одном из таких собрании мой отец встал на глазах изумленной публики, и повернувшись назад пальцем указал на заднюю стену клуба в молчании. Также в молчании сел на свое место. Народ был в шоке, и начал хохотать. Его не могли арестовать за это, так как он не сказал ни слова. Но было понятно, мне понятно, что он спонтанно как артист показал мертвую стену как безвыходность. Как опровержение, что декларировалось с трибуны. Я помню тот старый клуб в Кшлау-Елга. Он был маленьким и темным. Наша деревня была такая маленькая, и клуб тоже маленький. Но мне казалось, что это дворец. Там показывали раз в месяц кино, на которое нельзя было ходить нам, маленьким. Я помню, что однажды я пршмыгнула между ногами кого-то взрослого. И кино, которое стрекотало, и народ, сзади курящий, и впереди женщины, и все смотрели кино. И была это большая семья. Вся деревня была родственниками моей мамы. И вот на сцене этого клуба состоялось мое первое публичное выступление как артиста. Я декламировала стихи отца, зал падал со смеху, я ничего не понимая, почему я успешна, используя все свое тело, все эмоции маленького ребенка рассказывала стихи-притчу моего отца. За это выступление я получила свой первый гонорар от своих односельчан – душистое мыло. Я так была горда, и вся семья гордилась этим подарком. Я только впоследствии поняла, что я рассказывала стихи в вкрапленными нехорошими словами, типа “дали под зад.” Это было самое плохое предложение. Но в то время моя деревня знала только два плохих слова, и произносили их крайне редко в состоянии аффекта. Аффект был не от людей, а от непослушных козлов, которые могли уничтожить весь молодой посев хозяек. Из-за того, что в моей деревне настоящее лето начиналось 22 июня, и кончалось в 5 го августа, и все, что сажалось в огороде было настолько охраняемым, что я бы произнесла более круче слова насчет козлов. Мой отец очень любил музыку, и когда моя мама пела песни. Когда она пела, она была красавицей. Гости просили ее сольного исполнения, и отец вместе с ними. Мама пела, и дома после этого был скандал ревности. Отец подчинялся своим односельчанам, и разрешал петь моей мамы. Мать защищалась, сам же просил и разрешил, как я могла отказать тебе. В виду своей смертельной болезни, отец инстинктивно понимал, что не может владеть такой красотой как моя мама, и ее пением. И поэтому эта боль вырывалась из его существования как ревность. Он не был добрым, сражаясь с судьбой. В настоящеее время по указу президента Республики Башкортостан между маминой и папиной деревнями построен санаторий “Светлый Ключ.” Это перевод от татарского Якты Чишме, хотя на татарском это звучит Изге Чишме, что означает Святой Родник, или другое название Яхшы Чишме, Хороший Родник.. Чем им не понравилось слово “Святой”? Также его называли Серебряный родник. К этому роднику приезжали из далеких деревень. Кто молиться, кто набрать воды для исцеления глаз, ушей, горла. Вода из Серебряного Родника использовалась нашими деревенскими жителями для соления. Когда прозрачная бутылка заполнялась этой водой, можно было видеть как ртуть тяжесть воды и в то же время неимоверной красоты сверкающего растворенного серебра. Мой отец, как рассказывала мама, замучился посылать эту воду для исследования в Уфу. Видимо, не до воды было высоким ученым. Моя мама оправдывала их, что вода не была закупорена достаточно, и в переезде теряла свойства. Мой отец говорил, что другой источник, сероводородный ценнее для здоровья. Эти два источника были рядом. Сероводородный вонял на всю территорию от одной деревни до другой. Мой папа лечил сероводородной водой своих больных от артрита, от кожных заболевании, и мама говорила, что даже от бесплодности. Все мы знали, что мы живем над подземным озером целебнейших вод. По крайней мере я знала от младенчества. И пробовала все воды бесчисленных родников. Редкие из них были вкусными. Одни были солеными, другие сверхсолеными. Некоторые воняли не только сероводородом. Я не представляю отца, как бы он выглядел старым. В моей памяти сохранилось вид его изумительной красоты рук, длинные пальцы. Они никогда не были грязными. Как ему удавалось в деревне сохранить эту чистоту? Любимой песней отца была известная татарская народная песня “Умырзая”, что в переводе означает “Подснежник”. Предчувствуя свою смерть, он часто просил маму петь эту песню. Он знал, что умирает, попросил мою мать переехать в его родную деревню, в пяти километрах от маминой деревни. У него было много братьев и сестер. Он видимо решил, что после смерти его родственники будут помогать его вдове и детям. Я помню себя на сеновале, смотрящим на большую толпу, которые пришли хоронить его. Кто-то дал мне конфеты, чтобы успокоить меня. В то время конфеты были настолько редкой вещью. Я была счастлива. Я еще не знала, что такое смерть, и сказала, может быть кто-либо еще умрет. И я буду иметь больше конфет. Отец похоронен в своей деревне, в очень красивом месте, где солнце садится, и за забором его любимый серебряный ручей, и он покоится в окружении родственников. photo by Gus Tombros was taken in La Conner, Washington near Shelter Bay.