|
|
|
Курганы моего детства
Моей первой учительницей в начальной школе была Галиева Накия апа. Мы звали своих учителей “апа”, “абый”, что означает “старшая сестра”, “старший брат”. В нашей деревне Кшлау –Елга было всего 8 классов. После восьмого класса должны были учиться в деревню Старо-Казанчи, где была одиннадцатилетка. Или десятилетка? До нее было 20 километров, куда мой брат Масгут отправлялся на лыжах зимой, а весной и осенью они добирались пешком, или на какой-нибудь телеге. Они жили там неделю, учились, а потом в субботу возвращались домой, чтобы взять еду на целую неделю, и в воскресенье опять отправлялись в Старо-Казанчи.
“Апа” учила с первого по четвертый класс в одной комнате, так как деревня была маленькая, детей было мало. Было тихо, дети друг другу не мешали, несмотря на разновозрастность. Я очень любила учиться. “Апа” для меня была богиней. Было радостно отправляться в любую погоду в школу. В школе всегда было тепло. Топили печку дровами, дрова уютно пощелкивали. Почему-то в нашей деревне всегда было холодно. Потом я узнала, что наша деревня была расположена в зоне резко-континентального климата на подножиях Урала. Огурцы не успевали вырасти, помидоры мы всегда снимали зелеными. Мама их потом клала в ящики, и тепло укутывала, и ставила на печку, чтобы дозревали. Электричество пришло к нам в деревню в начале 70-х годов. Радио старое вещало с утра гимном Советского Союза. Мама топила печку, и готовила нам “келече”, “огненные” блины на дрожжевом тесте. Они готовились прямо на огне, вспыхивали дрова, шваркала сковорода. К утреннему чаю были всегда “огненные” блины с медом. “Такта чай” (плиточный чай) был с густым молоком, что было сытно. И хватало до обеда. В школу мама давала кусочек хлеба, печеную картошку, и яйцо. В школе нас поили чаем без молока, но сладким. Из своего четырехклассного деревенского образования я четко запомнила только картину египетских пирамид. Это меня так поразило, что я из снега строила свои пирамиды, не понимая назначения, и почему я их строю. И первой зарубежной страной, которую я посетила был Египет.
Столько снега выпадало в деревне, что с крыш домов мы, дети спускались пешком. Однажды столько было снега, что жители откапывали друг друга. Естественно, вначале старых и одиноких. Мои дяди, мамины братья Мансур и Гарифулла, всегда бежали к нам на помощь.
Моя мама была третьим ребенком в семье. Старшая ее сестра Минкамал эби со своим мужем уехала в Казахстан, в Караганду на заработки. Когда они хорошо обустроились, пригласили младшую мамину сестру, Нафига апа с мужем последовать за ними. Жизни (муж тети) работал на шахте. А тетя сидела с тремя детьми дома. Сабыр абый, мамин брат помладше, бывший военный летчик жил в Уфе со своей русской женой, Мария апа. В деревне остались мама, Мансур абый, и Гарифулла абый. В то время, мамина мама Шамсинур, картый, была жива, и как матриархата глава управляла всеми. Она была властная, голубоглазая красавица. Ее мама была мишарка. Мама все время удивлялась, как ее мама, мишарка попала в их края. А картэтей, мамин папа Ризван погиб под ударом молнии. Рассказ о нем меня всегда приводил в ужас. Грозы и молнии в нашей деревне были частыми и необыкновенными. Под светом молнии, мне казалось, что я видела нутро земли. Фиолетовые корни. Молнии были потрясающие - от шаровых до квадратных. Гроза глушила до немоты. Я чувствовала страх деда перед грозой, когда гроза нападала на нашу деревню. Дед любил лес, и в тот день своей смерти он оказался около реки Тулгез, со своим топором. Его нашли через три месяца, на берегу реки. И там же похоронили. На входе в деревню, около кладбища стояло обугленное дерево, которое тоже было поражено молнией. Его никто не рубил, так как запрещено касаться молнией убитого дерева. Еще было одно очень странное дерево между нашим и дядей Гарифуллой домом. Это дерево называли то ли карагай, то ли карагач. Нельзя было даже листочка рвать на нем. Почему-то. Потом оно исчезло. Наверное, молодое поколение задело его корни при бороновании. Самое счастливое время моей жизни было со дня рождения до отъезда в Караганду. 11 лет рая, одиннадцать лет любви, естества, природы, всей красоты жизни, какого можно только желать человеческому дитя.
Почему я согласилась поехать с тетей Нафигой в Караганду, не представляю. Моя мама не хотела, чтобы дети ее оставались в деревне. Вся тяжесть была на ее плечах, на плечах ее братьев Мансур абый и Гарифулла абый, и моей старшей сестры Рахили. Моя младшая сестра Залифа была баловнем всей деревни, старшая сестра наравне с матерью тащила семью, а брат Масгут был гением. Ему не позволялось трудиться физически, он разбирался в радиотехнике, знал русский язык, был голубоглазым блондином как Шамсинур картый и Шамсетдин картэтей. А мы три сестры были в отца, высокие, темноволосые. У меня в молодости были желтые глаза, чего я очень стеснялась. Они закоричневели к годам 25-ти. Нафига апа уговорила маму, чтобы забрать меня. Мама плакала. Я спросила ее, ты плачешь, она сказала, нет, просто ударилась головой. Она нас учила, никогда не показывать слезы людям. Даже если полон рот крови, не плюй при людях, была ее любимая поговорка. Она была очень гордая. Она была идеальным существом без всяких негативных проявлении. С потрясающим голосом. Я везде и всегда слышу ее голос, ее пение. Она не пела, она жила в мелодии, она была лучшим этномузыкологом, теоретиком. Когда уже в возрасте, она жила у меня , я спрашивала ее мнение о написанной мной музыке. Она восхищалась мной, она говорила – что я занимаюсь невероятно тяжелой работой человечества - ты ловишь несуществующие звуки, и превращаешь их в существование, говорила она. Она любила Слово. Она знала Тукая наизусть, Тукай был ее кумиром. У нее было ненасытное желание учиться. И она училась всю жизнь.
Караганда пахла углем, железными дорогами, шпалами, дегтем, горячим песком, даже зимой. Не переставая дул ветер, с песком. Песок забивался во все дыры. Один год я прожила у тети, помогая ей по хозяйству, и с детьми. Старшие дети, Азат и Исмагыйль были очень шустрыми. Мы все время дрались. Тетя говорила: меня было три сына, а теперь четыре. Тетя меня очень любила, ей было тяжело, несмотря на это, я было в более престижном положении, чем ее собственные дети. Я была девочкой, дочкой ее любимой сестры, Рафиги. Я не помню, чтобы со стороны старшей сестры Минкамал мне доставалось внимание. Мне кажется, что-то было натянутое между сестрами. Или разница в материальном положении, Минкамал имела свой дом, прекрасный сад, красавиц дочерей. А тетя Нафига маленькую хрущевку, ораву подростков, вечно желающих есть.
Меня отдали в школу классом ниже. В деревне я закончила 4 класса, и в Караганде меня отдали снова в четвертый класс, так как я знала по-русски только два слова: курица-улица. Я была в Караганде с 11 лет до 19. Восемь лет моей жизни был сжат. Я почти ничего не помню. Я думаю сейчас, что я пережила шок, поменяв деревню на шахтерский город. Перенос с татарского на русский язык – был вторым шоком. Сидеть два года в одном классе, и быть на 1 год старше всех, - третий шок. И быть оторванным от мамы, сестер, брата, дядей, тетей, мистики, магии, легенд, сказок, запаха, еды – это было катастрофой.
Через год простой школы моей тете пришло в голову отдать меня в интернат. Я была высокой, спортивной, сильной. Решили в спортивный интернат. Оба интерната – музыкальный и спортивный находились в Михайловке, так называется район. На одну остановку вышли раньше или позже. Пришли ошибочно в музыкальный интернат. А там экзамены. Тетя у меня ушлая, давай узнаем, что за экзамены. Я то еще за год не выучила русский язык. Меня просят спеть - я только знаю на русском языке Гимн Советского Союза. Я его и спела противно высоким голосом. Попробуй не пропусти в школу, поющую гимн Советского Союза – политически неправильно, - хоть Сталин умер, все равно коммунисты правят. Спрашивают, будешь учиться на контрабасе, я говорю, буду. Как будто я знаю, что такое контрабас. Это как Нафига апа, сестра отца сказала, что может быть директором кирпичной фабрики, хотя только имела четырех классное образование. Она меня учила, всегда говори, могу, в процессе научишься. Таким образом, с гимном Советского Союза я попала в элитную Карагандинскую музыкальную школу интернат. Десятилетку. Где выдают дипломы, после чего ты имеешь право преподавать в музыкальной школе и играть в оркестре.
В нашей школе учились дети из элитных семей, как дети директоров заводов, докторов, профессоров, музыкантов. Нас было несколько, как я, нацменьшинства, и дети с казахских степей. Мы были показателями, что дети Страны Советов имеют права учиться в любой элитной школе, несмотря ни на что. Нашей классной воспитательницей была Валентина. Отчество и фамилию не помню. Учительницей по математике Тамара. Педагогом по контрабасу Леонид Лящ. Ничьей фамилии не помню, ни отчеств. Из-за того, что я не знала русский язык, я была гадким утенком в классе. Я все эти 8 лет, что была в Караганде сконцентрировалась на учебе. Я даже помню, это чувство, которое я себе внушала, я буду знать русский язык. С музыкой не было проблем, педагоги со мной носились, опекали. Также я была блестящей по алгебре, математике. Меня прочили в математические вузы.
Я очень много читала, всегда старалась читать и понимать философские книги. Мне было тринадцать лет, когда я напала на полку в школьной библиотеке, где была марксистко-ленинская критика на философов, которые не были угодны советской системе. Отчетливо помню, когда увидела слово “экзистенциализм”, я впала в шоковое состояние. Интуитивно я чувствовала, что это слово не русское. Поэтому оно было прекрасным. Русский язык был для меня в то время врагом, которого надо было победить. Такое же чувство я в себе ощущала, когда я начала изучать английский язык в Америке. Если бы я изучала как мексиканец изучает английский в силу необходимости в процессе общения, я бы не мучилась лабиринтами русского языка. Но я была в восьмилетнем эмоциональном заточении, когда я не могла общаться со своими сверстниками свободно, не оглядываясь, правильно ли я произношу это предложение. Напоказ, я старалась не выделяться из толпы, и я была самоконтроле, кто следила за “Я”. Все эти восемь лет я стояла по приказу его превосходительства Русского Языка “Смирно”. Я расслаблялась только тогда, когда приезжала в деревню на каникулы. Я спала так много, что сестры злились, что я не работаю во всю силу. Я спала так много, что мама говорила, не будите ее, она устала.
В музыкальной десятилетке музыкальная программа была такой же, какой она была по всему Советскому Союзу. Педагоги были замечательные. Я очень любила учиться. Музыка давалась мне легче, чем русский язык. Ошибки в музыке не были так явны как моя разговорная речь на русском. Я до сих пор имею татарский акцент в русском языке.
Когда я заканчивала школу, у меня были оценки в дипломе только “отлично.” А вот аттестат имеет одну четверку. Дирекция пыталась выдать мне золотой аттестат, но Валентина, пригласила меня, и спросила, как я думаю об этом. Я сказала, что я не знаю русский язык на пять. Так что, в аттестате красуется одна четверка, как идентификация моей совести. Я была честной, и это дает мне право уважать себя. Но я была максималисткой, и есть, и перфекционистка, и есть. Человеку, всегда “Это” нужно в нем самом, на что опереться. “Это” называется на русском языке “Совесть”. В физическом пространстве мне было тяжело в то время, но духовное гнездо я себе выстроила именно в эти годы.
Кажется, в 1974 году в нашу школу пришел композитор Александр Рудянский. (о нем можно прочитать в гугле, он проходит под двумя Олександр, или Александр). Он начал преподавать композицию, как я попала я в его класс не помню, но я всегда попадала туда, где было что-то необычное. И до сих попадаю. И в этот раз я думаю любопытство привело меня туда. Нас было несколько учеников, он дал мне задание, сочинить что-то. Я села в классе и стала думать, что же такое сочинить. И музыка зазвучала, и видение пришло. Я вдруг вспомнила гору между маминой и папиной деревней. Она не высокая. Но в детстве мне она казалась очень крутой. Кататься с нее на санках было блаженством, взрослые дети наслаждались на лыжах. Летом на ней росли бесчисленные цветы, и горные ягоды. Они не растут в тени, только на гористых местах. Мы называем ее «жир жилеге», что переводится «земная ягода», это не земляника, которую мы называем «каен жилеге», что означает «березовая ягода». Так как ее бывает именно много в березовых рощах. Эта гора почему-то так запечатлелась в моей памяти, что она имеет надо мной какую-то мистическую силу. Я всегда думала, что в ней живут какие-то разумные существа, что эта гора иногда открывает свои недра. И было страшно, что же там такое могло быть. Ниже этой горы был источник, откуда отец любил пить. Перед смертью он попросил воду принести именно из этого родника, сделал глоток и умер в 38 лет. Около этого родника находится Ново-Казанчинское кладбище, где хоронят всех умерших по отцовской линии. Рядом с кладбищем находится смешанный лес, он такой смешанный, что, мне казалось, что не природой это все сделано, а кем-то специально. Этот лес не был логичен для моего восприятия.
Моя мама, предупреждая, чтобы не приучались пить алкоголь, рассказывала всегда одну и ту же печально-страшную историю, как женщина с мужем возвращались с гостей пьяные. И ними был младенец, закутанный в одеяло. Он выпал с телеги, и родители не заметили, пока не протрезвели. Когда бросились искать ребенка, не смогли найти, так как прошел снегопад. Мне казалось, что они, наверное, выронили младенца именно у подножия этой горы. Странная эта гора, она даже не гора, а как курган, как будто ручная работа. Потому-что все остальные возвышения находятся совсем не там, а в сторону Базанчата, где жил мой любимый дядя, папин брат Загит абый, который работал там фельдшером. Который меня очень любил.
Вот именно образ этой горы всплыл у меня именно со звуком телеги. Где по сухой высохшей летней дороге ехала телега, а я сидя болтала ногами, и колеса телеги не скрипели. Именно это я подумала, почему же они не скрипят, должны же скрипеть, как скрипит дерево касаясь железного ободка колеса. Телега была уютная, дно было пологое, и я все время соскальзывала на середину. Когда я очнулась, музыка была готова. Только я подумала, музыку так не пишут, наверное, наверное это как сумасшествие, выход из времени. Сейчас я понимаю, это у меня был вход во время, только в другом измерении.
Послесловие: Тамчы-тамчы булып аккан саф чишмәдәй Зиләйлүкләр, Зөлхиҗәләр... Нигә шундый гүзәлләр соң бу халык көйләре?
Тик зур мәдәниятка ия булган халык кына рухын, фәлсәфәсен, идеясын, аңын, мәңгелек һәм мизгел төшенчәсен шундый анык итеп көйләрдә күрсәтә ала. Әйтик, безнең милләттә Гегель, Кант , Ницше һ.б лар дәрәҗәсендә философлар юк. Бәлки халыкның андый шәхесләргә ихтыяҗы да булмагандыр. Чөнки фәлсәфә “изм”нары кристалга әверелеп көйләр һәм сүзләр төшенчәләрне тойгы-моң аша биреп халыкның аһәң-аңга сусавын кәнагатьләндергәннәрдер.
Композиторларның әсәрләрен кабул итү җиңел түгелдер, чөнки алар күңел белән аңның киеренке рәвештә игътибарын тәлаб итәләр.
|