|
|
|
Буду я музыкой убита
Это так здорово — знать, где будешь похоронен. Я выбрала место и показала его своим. И ушел страх перед неизбежным. Мой дед был убит молнией. Я буду убита музыкой.
Я стала ощущать народ неким инструментом, где каждая струна - отдельная человеческая душа.. Училась слушать пение этих струн, этих душ.
У души нет национальности. Добро и зло, жизнь, любовь, смерть — понятия универсальные. В народных песнях, сказках, пословицах — четкая шкала общечеловеческих ценностей: это хорошо, это плохо.
Человек может быть счастлив без меры. Надо только осознать, что ты — совершенство. Мой отец и мать — сельские фельдшеры и медсестра — восхищались, как умно устроен человек. Руки не спрашивают - а делают; ноги — сами идут; внутри тебя работает мощная лаборатория. И в тебе живет надежда — как подарок, не прося даже крошки хлеба. Счастье в самом человеке.
Душа моя наслаждается только дома. Будто все мое существо надевает валенки, платок, и кони мчат меня по свежему снегу.
Из-за океана я лучше поняла даже наши русско-татарские обиды. Даже то, как мы между собой ругаемся: с упоением, с проклятиями, припоминая века, - так ругаются свои. В Америке не «лаются», - ругаются «прилично», как чужие. Эта страна дела: все заняты зарабатыванием денег, чтобы выжить, а уж если у тебя есть собственность — то содержать, сохранить достигнутый уровень невозможно без постоянного дохода. Вот и пашут, оказавшись в материальном капкане.
Я никогда не ударю пчелу, хотя она меня жалит, я перетерплю боль. Мать всегда восхищалась пчелами: вот спишь, говорила она, а они встали в три утра, умылись и полетели трудиться до заката. Послушай: кажется, что они вместе гудят, но гул состоит из отдельных звуков. Она заставляла меня слушать голос природы, различать отдельные голоса как инструменты симфонического оркестра. Тогда я еще не знала, что такой же массой, звуковым облаком, годы спустя будет приходить ко мне моя музыка. И в этом облаке...
Все слышат по-разному. Композитор — он слышит и цвет и движение, состояние души и природы, живое и неживое в звуке. Слышит и пытается рассказать. Русский, услышав капель, скажет: кап-кап; татарин — там-там; американец — дроп. … Язык, объединящий нацию и разъединяющий народы. К вратам, к душе, к нотному тексту надобен ключ. Какую цену я заплатила за охоту к перемене мест — я вошла в иноязычный мир «без языка», без возможности понять и быть понятой. Казалось, все чужое: все движется, гремит, но ничто не звучит. Друзья возили меня в Канаду, я ездила, а душа замерла без движения. Океан -и тот шумел, но не пел. Я думала, что я как композитор умерла, что музыка отвернулась от меня, что здешнее небо и земля не хотят для меня звучать.
В одно утро, все еще спали, я проснулась от звука и зова. Вышла на высокий берег, и увидела, что все озеро покрыто розовым тумано-облаком. И все зазвучало. Я поняла, что Он меня не оставил без моей музыки.
А я еще могу косить сено, колоть дрова, доить корову, содержать дом, огород, пчельник, бежать сорок километров, а идти так, наверное, сто!
Я кочевница душой. А где я дальше буду жить? Может в пустыне, слушать трель песков, а могу сидеть на камнях Самарканда и молиться.
Тукай писал: «Пришел в гостиницу, доел хлеб, оставленный мне тараканами, и лег спать». У него никогда не было своей комнаты, своего постельнего белья. Многие хотели бы поекровительствовать ему, чтобы через него влиять на общество. Но он предпочел независимость: странник, дервиш.
То, что мой идеал — свобода и в то же время - погруженность в мир, в подробности окружения — заслуга моей матери. Когда мы шли по лесу, говорила: “Подними ветку, вдруг олень споткнется!”, или «Муравей идет — гляди, не наступи. Может ты думаешь, что ты лучше муравья?» Для Создателя мы все его дети, даже одинокая песчинка, как братья-сестры друг другу принадлежим, и мир поровну нам принадлежит». Когда я вижу прекрасное, - я знаю, что это я; уродливое — бомж какой-нибудь валяется — это тоже я. Иногда я думаю: а может, она и не мать мне? Может, это ангел был спущен, чтоб меня воспитать. Мне иногда даже кажется, что моя мать — это я, с годами становлюсь ею. Думаю как она. Скажем, увижу, как кто-то бахвалится богатством, и думаю: а зачем человеку двухэтажный туалет? Зачем шуба из пятидесяти норок – из пятидесяти меня? Даже зверь, волк убивает только для пропитания и не больше. Вот-вот природа станет решать, то есть я, определять наше, то есть мое, присутствие на земле.
У плачущего-несчастливого и поющего -счастливого в горле складывается одна и та же «ситуация» - так не лучше ли спеть? Я счастлива, потому что готова быть счастливой, и меня воспитали, как быть счастливой. Бывало, вечером дед говорит: «Ночью забросим аркан на луну и будем кататься на ней». В сумерках я деда тороплю: «Картатай (с татарского старший папа), где аркан?» . А он: «Погоди, вот дела доделаю; погоди, вот чаю допью». Я не дождавшись, засыпала, а утром он: «Ну, что тебе больше всего понравилось в путешествии-сон. Это луна качала тебе, и шептала сказки». Он учил меня вспоминать сновидения, и вызывать сновидения. Он учил меня припоминать, что я чувствовала, когда впервые почувствовала. Злые, агрессивные люди — это чьи-то нелюбимые дети. Когда я вижу счастливого ребенка, я думаю: Боже, тебя тоже любят!
Моего деда, которого убила молния, на том месте и похоронили – у татар так положено. Вот я и представляю, что меня всю вберет музыка, и я растворюсь в звуке. Поэтому лечь хочу рядом с дедом, мы с ним будем слушать наш родник. Он разливается в речку и бежит по камушкам, красивее которых я ни на одном берегу океана не видела. Вода скользит по ним как смычок! И это все -звучит!
Масгуда
|